Философ Секацкий - это виртуозный лжец, маньяк и антихристъянин.. за это я его и люблю;) Обычно его если и читают, то ограничиваются историей про Могов и Немогов, которая есть что-то среднее между Трансерфингом и Пелевиным, но лучше.. поскольку два в одном, и намного короче. Но у него есть и другие вещи, которые относятся к нагуализму примерно также, как сам нагуализм относится к КК. Хотя слова это только только арбузные корки, но иногда позволяют представить, какой была мякоть. Вот кусочки его текстов по которым легко проверить резонирует или нет:
......Представьте себе фотокамеру (и нас, узников, помещенных в эту самую камеру) с большой выдержкой -- Хотя бы аппарат старика Шарля-Луи. Этот аппарат не увидит многих наших мельканий и не зафиксирует их. Всякого рода гримасы, искажающие устойчивое в вещах, осядут в поле зрения как туман -- пропадет все, что слишком спешит и суетится. Но зато останутся -- стол, яблоки, арфа, горшок, стоптанные башмаки: следы прочной жизни. Такая фотокамера могла бы быть оком иного существа, чем мы с тобой -- не столь легкомысленного.
Теперь увеличим выдержку в тысячу раз и всмотримся. Многого уже не останется. Яблоко сгниет, сохранится лишь семечко в нем; пожалуй, и не всякий стол уцелеет, а только прочный и хорошо сделанный.
Увеличим выдержку еще в тысячу раз и позволим нашей камере смотреть со всех точек, а не только с одной. Вот тогда сотрется все случайное в вещах -- от лиры, например, останется только гармония (лиричность), ибо лишь она неизменна, а содержащие ее сосуды (музыкальные инструменты) трескаются и заменяются другими -- значит и они тоже обратятся в рябь, в туман, размазанный вокруг главного изображения. Если от лиры останется лиричность, то от стола -- стольность, от лошади -- лошадность; и мы смогли бы их увидеть, если бы проявили такую же выдержку.
Восходя дальше, к фотоэффектам сущностного времени, мы смогли бы ясно и отчетливо увидеть то, что иногда различаем умственным взором, обращенным внутрь (отвращенным от преходящего) -- мы увидели бы непреходящее, те самые божественные первообразцы-эйдосы, эталоны вещей и смыслов. Мы увидели бы, например, само эталонное мужество, а не только его размытые края, а также идею добродетели и идею государства. Мы смогли бы непосредственно воспринимать то, что сейчас можем лишь с трудом понимать и смутно угадывать. Ведь абсолютное знание это вовсе не накопление бесконечных подробностей, а умение видеть сквозь и через, ведь даже настоящего фотографа, мастера мы отличаем по степени близости к этому умению.
Если же поставить выдержку такую, которая и подобает Богу, то есть рассчитанную на все время вообще -- вот тогда предметом созерцания (всевидения) окажется Единое и Бытие как Единое. Глаз Бога -- это фотокамера с бесконечной выдержкой и абсолютным ракурсом, независящим от взаиморасположения вещей. А мы -- детали медленно проявляющегося Изображения, каждому из нас предстоит уйти в туман, или, в лучшем случае, сжаться в точку в итоговом контуре Бытия.......Фотография преподнесла человеку урок восприятия, хорошо усвоенный и тут же (и именно поэтому) прочно забытый. В свое время Гельмгольц установил важный факт, относящийся к физиологии зрительного восприятия, факт вполне тривиальный, но с трудом входящий в построения здравого смысла. Оказалось, что умение видеть неподвижное представляет собой самое позднее эволюционное приобретение -- еще земноводные к этому неспособны. Например, лягушка, реагирует только на движущийся предмет -- на комара, цаплю, вообще на всякое мелькание. Если ничего в поле зрения не движется, то лягушка ничего и не видит. По существу, лишь у человека формируется способность к различению стабильной экземплярности мира. И вот, фотография представляет собой следующий шаг в этом же направлении. С изобретением фотографии, человек, находящийся между лягушкой и Богом, совершил маленький шажок вправо..........
........ континуум "фотоснимков вообще" в этом решающем эксперементе утрачивает свою достоверность. Возникает трещина, местами переходящая в пропасть, по одну сторону которой собирается содержимое, извергаемое из желудка памяти, а по другую -- непостижимым образом явленные очертания эйдосов, невидимых для обычного, спешного человеческого взора. И здесь мы оказываемся свидетелями второго, альтернативного пути, открытого человеку, смертному существу, которому недоступна бесконечная выдержка Всевидящего.
Дело в том, что каждая вещь, будучи искажением некоего небесного эталона, собственного эйдоса-образца, имеет свое акме -- момент пребывания, точнее всего совпадающий с истиной о самой себе. Тут можно воспользоваться техническим термином "резкость", поясняющим философское понятие полной явленности. Вот и человек, в избранные мгновения своего присутствия (причем избранные не им) соответствует формуле "замысел Бога обо мне". Мир устроен так, что все происходящее в нем обладает привилегированными точками, именно они содержатся в памяти Бога, проявляющего бесконечную выдержку.///// А.Секацкий ФОТОАРГУМЕНТ В ФИЛОСОФИИ/////
.....художник притязает на присвоение позиции первосвященника: инициировать запредельную трансгрессию, дождаться запуска необратимого процесса и успеть уйти живым из-под обломков. Трудность задачи выстроена по нарастающей, последний этап превосходит всякую возможную человекоразмерность, и все же даже имитация содержит в себе опасность непредсказуемого исхода, даже она заставляет почувствовать холодок бездонной пропасти. Подобно тому как существуют идеализации в естественных науках — “черный ящик”, “геометрическая точка”, “абсолютно твердое тело” и т. д., в эстетике в той мере, в какой она является наукой о сущем, а не служанкой филологии, тоже есть нечто подобное. Есть, скажем, идеализация запредельного искушения, назовем ее Абсолютно Черный Перформанс (АЧП). Эта трансцендентная планка определяет суть бытия художника, подытоживает смысл миссии как агентурного задания свыше. Наиболее точно и лаконично идея АЧП выражена в следующей притче, очень популярной в семинаристских кругах: “По горной тропинке идет путник. Тропка узкая, с одной стороны скала, с другой — глубокое ущелье, куда и заглядывать страшно. Вскоре путник видит двух незнакомцев, один из которых занимается совершенно невероятным делом: бросается в ущелье и возвращается назад, словно бы выталкиваемый неизвестной силой. Потрясенный прохожий подходит ближе и просит разъяснить ему, в чем дело. — Видишь ли,— отвечает незнакомец, тут такие воздушные течения, что сами выносят тебя назад. Смотри! — И снова повторяет прыжок. — А можно и мне попробовать? — спрашивает путник. И слышит в ответ: попробуй, если хочешь... Прохожий бросается в пропасть, падает на дно и разбивается насмерть. После этого незнакомец подходит к своему товарищу, сидевшему молча, и говорит: — Ну что скажешь, Гаврила? — А то и скажу, Михайло: ты хоть и архангел, но сволочь порядочная...” В этом выразительном образце черного юмора содержится некая квинтэссенция сладчайшего, причем она не может быть извлечена через механизмы публичной власти. Репрессивный аппарат в принципе непригоден для вытяжки фимиама высокой пробы, поскольку просто повторяет порядок причинения в природе. Другое дело — соблазнение или провокация, задействующая инстанцию свободной воли (хочешь попробовать — попробуй). Вот чаша, из которой я пью, каждый глоток возносит меня ввысь, и напиток в ней не убывает. Можешь ли пить из чаши сей, из которой я пью? Не знаешь, пока не попробуешь... //// А.Секацкий Искусство и диверсия//
Каким образом видоизменяется человеческая жизнь, становясь участком номадической траектории? Она, во-первых, сжимается до максимальной плотности путем элиминирования сорного времени. Во-вторых, нить судьбы, сплетенная Мойрами, расплетается до отдельных сюжетов. В поисках аналогии можно вновь обратиться к какой-нибудь современной компьютерной игре с хорошей графикой. Вот рыбка Фредди плавает в подводном царстве в ожидании выбора цели. Рядом раковины, кораллы, водоросли, чудища морские. Большинство из них не имеет отношения к делу, но попавшую в поле зрения и приглянувшуюся раковину можно потрогать курсором - и тогда она раскроется, перевернется, издаст какие-нибудь звуки. Номад, проживая текущую жизнь, конечно не упускает случая потрогать курсором приглянувшуюся раковину - отличным примером здесь может служить третья история о Клирике. Однако, если свойства объекта уже известны, если встречная диковинка уже, так сказать, издала свойственные ей звуки, пропела свою песенку, рыбка (номад в скафандре) больше не задерживается и движется дальше.
При случае, особо затейливую мелодию можно выслушать еще раз, в этой или другой жизни - чтобы освежить в памяти наиболее прихотливые завитки сюжета. Но обитатель черты оседлости продолжает водить курсор по кругу, по инерции нажимая на те же самые объекты, иногда боязливо подплывая к краю, но все время оставаясь в пределах единственной картинки. Он особенно охотно подставляет себя встречным курсорам, чтобы озвучить свои позывные и воспроизвести освоенные и приемлемые телодвижения. Аналогия с компьютерной игрой хороша тем, что онтологический перепад скоростей здесь очевиден и прост. Номад, исследовав картинку (порой выборочно), принимает решение, что эта песенка спета, пикник на обочине наскучил и пора двигаться дальше, сверяясь с картой чистого авантюрного разума. Но заключенные внутри картинки довольствуются "единожды данной жизнью", полагая, что их песенка еще не спета, пока сохраняется возможность водить курсор по кругу. Номад и Dasein, будучи альтернативными проектами человеческого в человеке, принципиально отличаются друг от друга решением, на каком куплете оборвать песенку про белого бычка.
Не менее важны и отличия номада от ревнителя истины, неутомимого правдоискателя, занимающегося спасением себя или мира. Элементарное отличие в стратегии сводится к следующему: ревнитель истины (раб идеи) не пользуется курсором вообще (не оглядывается по сторонам), он устремлен только на маяк, повинуясь дихотомии "суетная эта жизнь"/"истинный путь". С номадической орбиты он выглядит как заключенный, совершивший побег в другую тюрьму: тратя все силы на поддержание новой идентификации, беглый заключенный останавливается перед решающей трансгрессией - переходом к ситуативной самоидентификации и отказом от тюремно-именительного падежа.
Вспомним Татьяну Тетерину - она довольствуется тем удовольствием, которое имеет, и не понимает, как можно не хотеть гарантии повторения. Что можешь повторить, тем и владеешь - такова действительно важнейшая конструктивная иллюзия, обеспечивающая устойчивость картинки - единственной жизни. Надо признать, что в этой конструктивной иллюзии скрыта могучая сила притяжения, она относится к числу самых труднопреодолеваемых ловушек мира. Чтобы ее миновать, недостаточно даже второй номадической скорости - если, конечно, сблизиться до опасной дистанции.
Теперь становится понятным, о чем могли петь сирены беспечным путникам - не о прекрасной женщине, горшке или кобылице. Они не пели и песни странствий, которая и без того звучит над морями. Мелодия сирен складывалась из привычного позвякивания трогаемых курсором близких объектов: вот бабушка ворчит, отец собирается на рыбалку и шуршит удочками, знакомая компания собралась на пиру - они говорят свое и тихонько трогают тебя курсором, чтобы услышать твое... И все так близко и отчетливо, в совершенной графике, в первозданной чистоте тонов. И многое повидавший на своем веку хитроумный номад Одиссей, понимая, что переоценил на этот раз свои силы, кричит: "Развяжите меня!" Ибо именно в этом месте, вблизи острова сирен, в горизонте оптимальной слышимости, расположен единственный трамплин, способный придать третью номадическую скорость. Либо ты от него оттолкнешься, и тогда последняя ловушка земли захлопнется за твоей спиной - либо бросишься в самую гущу оседлого мира, благо, что гуманизм больше всего радуется возвращению блудных детей. Либо, наконец, примешь хитроумные меры предосторожности, чтобы не приближаться к опасному острову. Как бы там ни было, но пираты Эгейского моря, основатели Великой Эллады, очарованные сладостным напевом, покорились пению сирен и обратились к обустройству полисной демократии. И многие волны номадов, поток за потоком, теряя скорость и светоносность, оседали и растворялись в ячейках устойчивой социальности - воины, ни разу не побежденные в бою.
Очень важно вслушаться в мелодию, задающую ритм повседневности и обладающую способностью заглушать позывные чистого авантюрного разума. Напев, неотразимый вблизи зоны оптимальной слышимости тиражируется в виде мелодии шарманки - неких незамысловатых заверений общегуманистического характера. В этой песенке куплеты почти не слышны; вся сила обольщения сосредоточена в припеве. Припев однообразен, его можно назвать заунывным и даже бесконечно заунывным, что нисколько не убавляет его завораживающей силы. Вот факир заклинает змею - он никогда не справился бы с этой задачей, если бы вздумал импровизировать и сочинять новые песенки. Пресмыкающиеся заклинаемы блесной навязчивого повторения. Мотив шарманки (простая песенка) конституирует возобновляющуюся длительность этой жизни, и каковы бы ни были мотивы человеческого поведения, изучаемые психологией (либидо, честолюбие, воля к власти), но основной мотив, это конечно же, песенка шарманки - что-то там о домашних тапочках, мелких интрижках и дачных грядках. И о скоротечности времени:
Ах, мой милый Августин, Августин, Августин,
Ах, мой милый Августин, все прошло, все.
Для номада, испытывающего идиосинкразию к повторению, этот рефрен слышен с самого начала, картинки, проносящиеся мимо его взора в основном и состоят из анонимных шарманщиков и управляемой ими паствы. Что тут сказать? Сколько бы ни было фальши в призыве "любить человека", но еще больше лицемерия в том, чтобы любить человеколюбие.
Песенка, собственно говоря, спета - но продолжают крутить шарманку и продолжают откликаться на имя: Сидоров, Смирнов, Тетерина. Кажется, это и называют гуманизмом, когда чистое время присутствия уже закончено (или не начато), но хронологическое время жизни позволено продолжить. Все еще окликают по имени и трогают курсором, и рыбка Фредди отвечает: "Это последний бабушкин бутерброд", хотя нет уже ни бутерброда, ни бабушки, и экран не светится. Здесь и разворачивается гуманизм во всей своей красе: престарелый академик получает премию за песенку, чьи куплеты уже отзвучали, а сама пластинка заела на "все прошло, все", вещают выжившие из ума старцы и им внимают с уважением. Все закоулки происходящего переполнены остановившимися прекрасными мгновениями, и номад лишь пожимает плечами: если это прекрасно, то что же тогда отвратительно?
Плачет старушка, мало пожила.
Ее утешают, а шарик летит...
Весь гуманизм, собственно и состоит в этом утешении - куда честнее было бы с самого начала не врать, что шарик вернется.
Когда номад слышит, как важно исполнить долг, посадить дерево, отвечать за тех, кого приручил, беречь свое доброе имя и прочее у-тю-тю, он вспоминает одну из своих любимых притч.
Некий человек (а имя им легион) женился. Брак, увы не удался. Жена оказалась сущей мегерой: пилила бедолагу денно и нощно, изменяла направо и налево, издевалась над его неудачами и успехами.
Жизнь человека превратилась в ад. Утром он говорил: О, если бы пришел вечер!", а вечером мечтал: "О, если бы наступило утро". Но одно утешало беднягу: по крайней мере, будет кому стакан воды подать перед смертью. Так и жил, поддерживая себя этой надеждой.
Но вот, наконец, приблизился и последний час. Лежит человек на смертном одре, смотрит на стоящих вокруг своих близких, и вдруг с ужасом понимает, что пить-то ему совсем не хочется...
Так что, конечно, memento mori, но помни и том, что вдруг не захочется воды хлебнуть перед смертью.
Избыточная хронологическая длительность "этой жизни" по отношению к чистому времени присутствия - это всего лишь анестезия после произведенной лоботомии чистого авантюрного разума, рассекающая спектр возможностей бытия-заново. Операция совершается анонимно, имя хирурга неизвестно (Хайдеггер установил одно из прозвищ - das Man), но в результате этой процедуры и образуется устойчивый социум, бытие в черте оседлости.
Лишенный многого, номад, прежде всего, не имеет обыкновений и никогда не поверит в любовь к обыкновенному человеку. На третьей номадической скорости постигается простая, хотя и хорошо замаскированная вещь: много жизней унесла война, все эти жизни унесла смерть, но в уничтожении целой вселенной нереализованных жизней повинен гуманный скальпель обыкновенного человеческого. Номад не испытывает страха смерти, ибо понимает, что это всего лишь маскировка ужаса обыкновенности.////А.Секацкий КНИГА НОМАДА/////
Книга Номада - это хорошее чтиво для повзрослевших поклонников "Чайки.."
P.S. Если уважаемый модератор решит, что А.Секацкий никакого отношения не имеет к данному разделу, то пусть он сохранит этот пост хотя-бы в Мусоре месячишко - т.к. я знаю очень точно, что здесь на форуме есть те кто его пропустил, но кому он близок, как мне... но сами они этого еще не знают
:что взамен?